Лицо Коллингсвуд было белым, как подушка, и ее длинные волосы волнами рассыпались вокруг ее головы, как у русалки под водой.

– Коллингсвуд, – прошептала я ей в ухо. – Это я, де Люс. Проснись.

Она не пошевелилась.

– Коллингсвуд!

На этот раз громче. Хотя лазарет находится в стороне от протоптанных троп, но я не хотела привлечь ничье внимание.

– Коллингсвуд!

Я надавила ногтем большого пальца на ее верхнюю губу – тест на нахождение в сознании, которому мне довелось научиться в летнем лагере девочек-скаутов.

Она застонала.

– Коллингсвуд! Проснись! Это я, Флавия!

Один налитый кровью глаз медленно открылся и посмотрел на меня.

– Что… – выдавила она, и от запаха ее дыхания у меня кровь застыла в жилах.

Я сразу же его узнала: эта острая вонь хлора вкупе с экзотической ароматической примесью – словно бриллиант в куче фекалий.

Хлоралгидрат. Я везде его узнаю. C₂H₂C₁₃O₂. Невозможно ошибиться.

Однажды я наткнулась на коробку с красными желейными капсулами на прикроватном столике жены викария, раздавила одну, чтобы понюхать, и добавила этот запах в свою химическую коллекцию.

Эта штука, насколько я знаю, – мощное успокоительное.

Если бы я была в своей обычной форме, я бы сразу же сделала выводы из слов Фицгиббон, что Коллингсвуд все время спит. Можно было бы понять, что она впала в шок из-за трупа в камине, но это было давно. С чего бы ей так много спать, ведь уже прошло немало времени?

Мне следовало бы подумать об этом раньше, но жизнь в этом зазеркалье притупила мое острое как бритва восприятие.

– Все в порядке, – сказала я ей, хотя это была неправда.

Если не считать кровати, занавески, окна и раковины, в помещении больше ничего не было.

Но постойте! Мой глаз и разум сосредоточились на шкафчике в нише.

Секунду спустя я уже разглядывала сквозь стекло медицинские принадлежности. Корпия и рыбий жир, как сказала Фицгиббон. Но на самом деле там было кое-что еще: марля, хирургические тампоны, ленты и ножницы, йод, меркурохром, аспирин, горчица (для пластырей и припарок, я полагаю), повязки, белая эмалированная миска, щипчики, резиновые перчатки, деревянные палочки, чтобы прижимать язык во время осмотра… и все это, к несчастью, за стеклом.

Я подергала дверь, но она была заперта. Я тихо выругалась.

Я могу разбить стекло, но это уже крайности, и кроме того, это слишком шумное мероприятие, которое, скорее всего, привлечет ненужное внимание.

По глупости я оставила свой многофункциональный крестик на раковине, когда умывалась: еще одно доказательство того, что чистоплотность, как и набожность, может быть чрезмерной.

Быстрый осмотр комнаты показал, что мне не из чего сообразить подходящий инструмент. Матрасная пружина могла подойти, но на это не было времени.

Мой взгляд упал на стеклянный шкафчик, откуда Фицгиббон достала для меня халат. Он точно такой же! Оба белые, оба стеклянные. Их купили вместе.

Должно быть, метнувшись к окну, в своем огромном халате я была похожа на гарпию.

Пусть он будет там… пусть он будет там… пусть он будет там…

И да… в замке был ключ! На мои молитвы был дарован ответ.

Одинаковые шкафчики – одинаковые ключи… я очень на это надеялась.

Сжимая холодный ключ в ладони, я пролетела через весь лазарет и услышала желанный «клик», прозвучавший для моих ушей музыкой Бетховена.

Все эти годы никому не приходило в голову, что ключ от бельевого шкафа подходит к аптечке.

Не теряя ни секунды, я отнесла банку с горчицей к раковине, включила кран и подождала, пока побежит горячая вода. Взяла стакан воды, налитой Фицгиббон для Коллингсвуд, вылила ее и снова наполнила – на этот раз водой погорячее. Добавила шесть чайных ложек горчицы и помешала хирургическими ножницами.

– Коллингсвуд! – настойчиво прошептала я, приподнимая ее за плечи. – Выпей!

Ее глаза открылись – на этот раз оба глаза – и бессмысленно уставились на меня.

– Пей! – сказала я. – Ты должна.

Ее губы неловко прижались к краю стакана – так двустворчатый моллюск пытается выбраться из бассейна.

Она поперхнулась, дважды подавилась и отвернула голову.

С учетом ситуации она оказалась удивительно сильной, но я была еще сильнее.

Я отклонила ее голову назад, надавив стаканом, и влила жидкость в горло, удерживая ее все время.

Неприятное мероприятие – все равно что насильно кормить дельфина, но я справилась. В результате я сумела влить половину жидкости ей в желудок, а вторая половина расплескалась на меня, кровать и на пол.

Она кашляла и давилась, всхлипывала и прожигала меня взглядом.

Я стояла рядом с эмалированной миской: колонна силы, облаченная в палатку бедуина. На секунду мне явилось ужасное видение: я в роли Бальтазара на рождественском спектакле в святом Танкреде, и меня заставили петь:

Смирны горькой запах благой

Дар Младенцу в знак роковой:

За виновных умерщвленный

Ляжет во гроб чужой.

Сначала мне показалось, что ничего не происходит: мрак перед зарей, спокойствие перед бурей.

Но это длилось недолго. Коллингсвуд несколько раз удивленно икнула, испустила длинный вздох. Ее лицо стало почти безмятежным, а потом внезапно она сглотнула, уголки губ задрожали, и тут-то из нее и потекло.

Я придерживала ее голову, пока из нее в предусмотрительно подставленную миску выливалось все содержимое желудка.

Это моя импровизированная рвота в лагере подсказала мне блестящую идею: это и знание факта, что прочистка желудка с помощью горчицы – наилучшее, если не единственное, средство от отравления хлоралгидратом.

Дала ли ей Фицгиббон очередную дозу препарата прямо у меня под носом? Разбудила Коллингсвуд, чтобы заставить ее проглотить капсулу или ложку сиропа, или еще хуже – сделала ей укол?

Я ничего не слышала – но это аргумент в пользу шприца, не так ли?

Почему они держат бедного ребенка в сонном состоянии? Чтобы уберечь ее рассудок или причина намного более зловещая? Может быть, она слишком много видела? Или ее поймали на том, что она делает заметки о пропавших девочках?

С жутким лицом Коллингсвуд упала обратно на подушки, восстанавливая дыхание.

Ура-ура!

Но вышло еще не все. Я едва успела снова подставить миску, как ее опять затошнило.

– Извини, – выдохнула она, тяжело втягивая в себя воздух.

Хороший признак, просто отличный! Человек, который в состоянии извиняться, когда его рвет, обладает разумом, способным функционировать на высшем уровне.

Я похлопала ее по спине.

– Еще? – заботливо поинтересовалась я.

Она отрицательно покачала головой.

– Хорошо! – искренне сказала я.

Я подошла к окну, открыла его и опорожнила миску, мысленно извиняясь перед садовником. Сполоснула миску в раковине и убрала ее на место в аптечку, которую я заперла, вернув ключ на место.

– Спокойно, – сказала я Коллингсвуд, переодеваясь в школьную форму. – Постарайся отдохнуть. Но окажи милость: не говори, что я была тут. Ты меня не видела. Ты проснулась, села и внезапно почувствовала себя намного лучше, понятно? Не позволяй им давать тебе лекарства. Если они попытаются, кричи как можно громче, и я тебя услышу. Ясно?

Ее расширившиеся глаза смотрели прямо на меня.

Она кивнула и внезапно зарыдала. Я отвернулась. Нельзя терять ни минуты.

Я была уже в дверях, когда она окликнула меня.

– Флавия…

Я взглянула на нее.

– Та мертвая девушка в камине, – сказала она. – Флаг… завернутая во флаг. Я знаю, кто она.

Глава 17

С шоком порой приходит наэлектризованное молчание: невыносимое, но при этом ты не в состоянии его нарушить. Я не шевелилась, уставившись на Коллингсвуд, а она смотрела на меня, и казалось, прошла вечность.

Я медленно пошла обратно, ставя одну ногу перед другой: топ-топ-топая к ней, словно безжалостный зомби.