У меня возникло жуткое чувство, что она сейчас достанет откуда-то из своего обширного наряда одеяло и набросит его мне на голову.

Ее рот беззвучно шевелился.

И тут я осознала, что она обращается ко мне, а я не слушаю.

– …очень сильный шок, – говорила она.

Шок? О ком она говорит? О Коллингсвуд? Или обо мне?

Они собираются завернуть меня во влажную простыню и напичкать хлоралгидратом? Флавию де Люс тоже поджидает камин?

Только сейчас я наконец осознала, как же далеко я от дома, насколько я растеряна и как мне не хватает возможности выспаться. В привычных обстоятельствах я бы уже воздала Рейнсмитам по заслугам и отряхивала руки – но не в этот раз. Я знала, что сражаюсь за собственную жизнь.

Я начала медленно пятиться от спускающейся Дорси, шаг в шаг, словно в смертельном танго, все ближе и ближе подходя к двери.

– Постой, – сказала она. – Ты не понимаешь.

О, я понимаю, мисс Снотворное. Я слишком хорошо все понимаю.

Обычный человек редко задумывается о том, что с ним может сотворить парочка склонных к убийствам докторов. От одной этой мысли кровь стынет в жилах.

Например, они могут удалить мои органы – медленно, по одному, пока на секционном столе останутся только мои глазные яблоки, бешено вращающиеся в поисках исчезнувших рук и ног.

Или, например, они могут… но довольно!

Я знала, что у меня будет только один шанс – один-единственный – выкрутиться из неприятного положения.

Бежать? Напасть? Или использовать свои мозги.

Решение пришло легко.

– Папочка! – воскликнула я, бросив взгляд в пустой коридор. – Посмотри, кто тут. Мистер и миссис Рейнсмит!

В реальности, если бы я только попробовала назвать отца папочкой, мы бы оба умерли от ужаса на месте. Но это не реальная жизнь – это импровизированный театр, в котором я пытаюсь спасти свою шкуру.

И с этим жутким словом «папочка» на устах я неторопливо с распростертыми объятиями пошла к моему невидимому родителю, который находился, так сказать, за кулисами.

– Надеюсь, полет не слишком утомил тебя? – громко спросила я, оказавшись за пределами их поля зрения.

Сработало!

Насколько я могла судить, Рейнсмиты застыли на лестнице, не шевеля ни единым мускулом, пока я не вышла потихоньку через черный ход и не добралась до прачечной.

Ключ, который я присвоила, позволил мне в три секунды – я считала – попасть в этот адский храм чистоты (эту фразочку я позаимствовала у Даффи, которая всегда называла так «Армфилдс» – единственную лондонскую химчистку, которой отец доверял свой ветхий гардероб, за исключением белья – его разрешалось стирать, гладить, крахмалить и складывать аккуратными стопками исключительно миссис Мюллет).

И снова мое сердце сжалось от боли. Я сглотнула и окинула взглядом огромное помещение прачечной.

Запри дверь! – скомандовал внутренний голос, и я повиновалась.

Дело было в воскресенье, так что в прачечной было холодно и неприветливо и, поскольку стиральные машины и бойлеры были отключены, тут было тихо, как в могиле.

Я вздрогнула. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой нарушительницей, а это говорит о многом.

Минуту или две я неподвижно стояла, прислушиваясь. Ни звука. Наверняка, даже если у Рейнсмитов хватило бы пороху последовать за мной, я бы услышала шаги – благодаря гравию на дорожке.

Тем временем я вполне могу извлечь пользу из того, что я оказалась заперта в прачечной и проведу здесь некоторое время.

Что может послужить лучшим поводом для хорошенького славного обыска?

В мой первый визит в эту адскую дыру я мельком заметила маленькую комнатушку в углу – на самом деле не более чем отсек, – похожую на кабинет.

Вполне можно начать оттуда.

Старый деревянный стол с древним телефонным аппаратом и механический стул с торчащими пружинами занимали почти все место. На задней стене были полки, заставленные бухгалтерскими книгами, переплетенными в лен, с указанием временного диапазона на корешках: 1943-46, 1931-35 и так далее.

Я по очереди вытащила все ящики стола. Из шести два были пусты, а в остальных шести хранилась всякая ерунда: печати, чернила, заплесневевшие останки сэндвича с сыром в вощеной бумаге, бутылка с лосьоном «Джергенс», аспирин, пара резиновых перчаток и две книжки в мягкой обложке с загнутыми страницами: «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» Дейла Карнеги и «Как перестать беспокоиться и начать жить» его же.

Не очень вдохновляет.

Но в нижнем правом ящике обнаружился пухлый телефонный справочник, его обложка завернулась вверх и застряла в направляющем рельсе. Я не могла достать его и заглянуть за него, не встав на четвереньки на антисанитарный каменный пол.

Выгнув локоть под немыслимым углом, я умудрилась засунуть ладонь под застрявшую книгу. Мои пальцы нащупали что-то пушистое.

Первая мысль моя была, что это дохлая мышь: она грызла сэндвич с сыром и отравилась плесенью или с ней случился анафилактический шок.

Я поборола девчачий порыв отдернуть руку и закричать. Просунула пальцы еще глубже, сомкнула их вокруг предмета и вытащила его.

Это оказался носок – красный шерстяной носок. И я сразу же вспомнила, что уже видела такой.

Я внимательно его рассмотрела и вернула на место в ящик. Не со всех тканей можно снять отпечатки пальцев, и шерсть для этого подходит меньше всего. Но я увидела все, что хотела, и обвинения в небрежном обращении с уликами мне ни к чему.

Кроме того, нет смысла брать с собой носок, чтобы сравнить его с тем, который находится в морге.

Переключив внимание на полки с гроссбухами, я взяла последнюю книгу справа, датированную 1950 годом и еще не законченную.

Переплет дохнул пылью и хрустнул, когда я открыла книгу, и в нос мне ударили запахи пота и застарелого крахмала. Это оказалась стиральная опись женской академии мисс Бодикот.

Может ли она пригодиться в моем расследовании? Я припомнила, как однажды миссис Мюллет сказала мне в ответ на презрительную шутку в адрес ее цинковых тазов: «Не смейте воротить нос от своей прачки, мисс, – отрезала она в редком приступе гнева. – Мы знаем, что вы едите, что вы пьете и чем занимаетесь. Стиральная доска может многое рассказать».

Тогда я не поняла, что она имеет в виду, но запомнила эти любопытные слова на будущее, и, кажется, настал их час.

Я пролистала гроссбух. Каждая страница была расчерчена на пять колонок: «Дата», «Имя», «Предмет», «Заметки» и «Стоимость».

Например: 10 сент. 1951, Скарлетт, А., шерст. св. 2, пнтл. 2, колг. 2, блз, плтк. 2, пжм… $1,85.

Из этой записи я поняла, что родителям Амелии Скарлетт выставлен счет на один доллар восемьдесят пять центов за стирку двух шерстяных свитеров, двух пар панталон (предмет туалета, который, как я думала, в наши дни встречается только в неприличных стихах и еще более неприличных песенках), двух пар колготок, блузки, двух носовых платков и пижамы.

Эта запись была из недавних – чуть больше месяца назад.

Что могут рассказать записи двухлетней давности, например сделанные после бала изящных искусств? Наверняка такое выдающееся событие не прошло без пары пролитых стаканов пунша или лимонада.

Я взяла предыдущую книгу. На обложке были наклеены календари 1947, 1948 и 1949 года, некоторые даты были выделены чернилами.

Да, вот он, июнь 1949 года, в котором было четыре субботы: пятое, двенадцатое, девятнадцатое и двадцать шестое число. Бал изящных искусств должен был проходить в одну из них. Но в какую?

До и после девятнадцатого июня было большое количество записей: люди стирали одежду перед балом и после, предположила я. Здесь с поразительным количеством подробностей были записаны все дефекты и пятна повседневной жизни. Например, Доксон М. пролила соляную кислоту на свою блузку во время урока химии; Джонсон С. порвала блузку о проволоку во время массового кросса; а кто-то по фамилии Тервиллигер А. упал с лестницы с двумя фруктовыми пирожными в кармане. Все это было записано в ужасающих, комичных, завораживающих подробностях.